Интервью OQJAV — Афиша Daily
Новый альбом OQJAV — это альбом нового OQJAV: Даниил теперь занят группой «Мы», Катя Павлова больше не вместе с Вадиком Королевым и снова поет в «Обе две». Почему все кончилось и как развиваются события дальше, автор отличного альбома «Листики-цветочки» говорит в этом интервью.
— Когда я послушал «Листики-цветочки», мне показалось, что он об опадании и увядании. Насколько мое ощущение совпало с авторским замыслом?
— Совпало, наверное, наполовину. В этом и был смысл — рассказать про осень и потом вернуться к лету. Так получилось, что самая в детском смысле глупая песня на альбоме — последняя, «Цветочки». В ней лето, в ней глупое, новое, небородатое. Если листики здесь — это про осень и про бурые, желтые листья, то цветочки — это новое лето.
— То есть то, что опало и увяло, в этом цикле расцветает?
— Так всегда, это круговорот. Это еще Джордано Бруно описывал. Ничто никогда не умрет, все давным-давно уже мертво.
— В текстах стало больше острых углов: мат, злость, агрессия. Почему?
— С чем связан конкретно мат — я не знаю. У меня с недавних пор вообще не получаются песни без мата. По поводу острых углов: я думаю, это всегда зависит от контекста и фона. Значит, что-то стало острее снаружи. Такой период.
— Песня «Блондинка». Как получилась такая нетипичная в контексте вашего творчества песня?
— Мы снимали «Линду», это было на севере от Москвы в сосновом бору. Там было одновременно очень холодно и ясно. В этом лесу у меня на съемках как-то одновременно все раскрылось, и написались две песни — «Блондинка» и «Романс».
Кому-то покажется, что эти песни полярные, но на самом деле они об одном и том же. С точки зрения формы музыкального и русского языков, они по-разному написаны, но внутренность там одна.
А поводу того, что она нетипичная в контексте творчества… А что в ней странного? Я думаю, там все понятно, она про какую-то героиню, которая всем нравится, и лирического героя, который не исключение.
— Я имел в виду больше форму. Я не зря спрашивал об острых углах — это просто наиболее показательная песня в этом смысле.
— Для меня «Блондинка» написалась, как дышалась. Тут не было никакого протеста или вызова, потому что меня никогда не интересовали ни протесты, ни вызовы — и, надеюсь, не будут.
Я просто понял, что когда речь ведется о стояке — то зачем это называть словом «желание» или чем-то еще. Это прямая песня с прямым сообщением.
Это новый альбом нового OQJAV — слушайте его прямо сейчас
— Я к чему еще задал этот вопрос. Есть некая общая тенденция в русской музыке, что она становится более лексически раскованной.
— А ты знаешь, почему?
— У меня есть мысли на этот счет. И этот вопрос я хотел задать тебе — как относишься к этой тенденции?
— Мне действительно видится такая тенденция к раскованности. Понятно, что это было и раньше — но не в такой степени, как сейчас.
Мне кажется, это хорошо.
Мне нравится то, что люди не подбирают особо слова, а выражают то, что чувствуют. Я считаю это нормальным — ненормативную лексику знают все. Смотри, во время разговора сейчас я четыре раза матерился и всегда знал, когда именно, поэтому в этом нет грязи и это не «шелуха от семечек».
— В описании альбома ты сказал, что он о расставаниях. О чем речь?
— Ты хочешь, чтобы я тебе про личную жизнь? Так там же все понятно! «И ветер листики качал, и ты меня любила очень» — понятно, что это про личное. Но про личное говорить неинтересно — это все понятно и есть в песнях.
Были расставания — какие там могут быть подробности? Все, что написано в песне, написано русским языком. Мне не очень интересно говорить об этом больше, чем сказано, я сейчас не … [выделываюсь], просто не хочу устраивать «Женский взгляд Оксаны Пушкиной». Это никого не интересует.
— Оставим эту тему. У вас в составе появился Ярослав, академический пианист — и это прямо очень слышно в песнях.
Насколько работа с человеком из классической музыкальной среды отличается от работы с Катей и Даней?
— Отличается. Во-первых, с музыкальной и культурной стороны происходит нетипичное взаимообогащение. Если утрировать, то мы с Димой — люди из одной среды, которые росли на Radiohead, а Слава — из той, где слушают Стравинского.
Это интересно. Мы друг друга напичкиваем музыкой, и это происходит непроизвольно. Кстати, Ярослав — в первую очередь музыковед, а потом уже пианист. Все-таки он учился на теории музыки: он прекрасно играет — но это не его профиль.
Кроме того, Слава — абсолютник, поэтому сам процесс превращения из «ля-ля-ля» именно в песню происходит быстро. Он хорошо чувствует текст, сразу его осмысляет, пропускает через музыку.
Мне поэтому и кажется, что альбом получился очень настроенческим — там все подтверждено музыкой. Ребята прямо положили текст, который я принес, туда, куда надо — то в стог сена, то на циновку, то на татами.
С другой стороны, процесс работы над музыкой стал, наоборот, сложнее, если сравнивать с Катей и Даней.
И вот почему: у Кати и Дани не было никаких границ. Мы в плане творчества все были на отвал башки и понимали, что можно все. У Славы другая история. Когда долго чему-то учишься, у тебя формируются векторы. Например, когда мы работаем, он время от времени говорит: «Ребята, ваша идея — антимузыкальна», — и находит аргументы, объясняя, что он имеет в виду.
А для меня само понятие музыкального или антимузыкального — очень спорное, понимаешь? Из-за его образования у него есть какие-то определенные каноны, которые часто помогают довести песню до того, что нужно, а иногда как будто мешают. Он совершенно точно знает, как нужно делать, совершенно уверен в этом, и тогда возникают споры.
У Кати с Даней была абсолютная свобода в этом смысле. Хотя мы тоже спорили, потому что свобода — это еще и произвол, и можно как лебедь, рак и щука пойти в разные стороны, несмотря на эту свободу.
Давайте вспомним, как звучал OQJAV (а тогда еще — «Окуджав») пять лет назад, когда в группе с Вадимом Королевым играли Катя Павлова («Обе две») и Даниил Шайхинуров (Daniel Shake, ныне — группа «Мы»).
— Ярослав в интервью «Ножу» сказал, что ему понадобилось около десяти месяцев на адаптацию в группе. Как этот процесс выглядел с твоей стороны?
— Я со своей стороны не видел этого процесса адаптации. Мы познакомились в 2012 году и встречались раз в год, чтобы всю ночь говорить о жизни, женщинах, музыке, книжках — ну, короче, и это было хорошо и объемно. Потом мы не мучали друг друга всякими «Привет! Как дела?». Мне нравится такой характер дружбы, когда ты ни к кому не пристаешь, а просто раз в год встречаешься, все просторы вселенной бороздишь, взаимообогащаешься — и снова «пока».
Это так и продолжалось в музыке, и продолжается сейчас. С ним всегда интересно — это большая часть моей жизни и ближайший друг.
— Про вас постоянно пишут, что вы непошло говорите о сексе. Как ты относишься к таким словам и как, по-твоему, нужно писать о сексе, чтобы получалось непошло?
— Смотри, последний альбом, так или иначе, про любовь. Я не знаю, много в нем секса или мало — наверное, достаточно.
Но для меня секс напрямую в чувственном плане и правда не отделяется от любви.
На самом деле, секса может быть ужасно много, когда ты в первый раз посмотрел на кого-то — даже без соития и все такое. А о том, как писать непошло — а ты как сам считаешь, в новом альбоме много про секс? Может быть, в альбоме много самого секса?
— В том и дело, что мне лично так не кажется. Еще у меня сложилось ощущение, что этот альбом более мужской, чем ваши предыдущие вместе взятые.
— Согласен. Я думаю, что в этом альбоме из-за маскулинности есть сексуальная составляющая в плане струнного натяжения какого-то, а не в плане описания какого-то процесса греха.
Мне кажется, он еще более мужской не только в плане «мальчик-девочка», а в плане возраста: он менее мальчиковый и более мужественный с точки зрения процесса. Это логично и по обычным причинам — я стал на два года старше с «Марты» и на четыре года старше с первого альбома. Это нормально. Плюс изменились обстоятельства.
Смотри еще, в самом сексе ничего пошлого нет. Мне чуть-чуть странно говорить о сексе — это же логично: все люди трахаются, все животные трахаются, земля крутится. Это то же самое, как смена времен года — самца тянет к самке, самку — к самцу, иногда исключения, понятно. Но все это суперестественно, поэтому для меня секс неотделим от всего происходящего. Согласен?
— Я был на ваших концертах в 2014 году и в этом году. И в хорошем смысле слова охренел от того, как вы перепридумали старые песни.
— Я понимал, что ни Даниила, ни Катю невозможно заменить: найти такую же секси-девочку с бас-гитарой, чтобы она при этом пела и была прекрасным «гармонистом», или такого же красивого, мужественного, со всех сторон талантливого чувака, как Даниил, — и при этом с таким голосом.
Зачем ставить задачи их заменить? Мы в какой-то момент встретились — это была удача, счастье, я рад тому, что там происходило; потом, естественно, все это развалилось, окей.
Когда появились пацаны, мы решили, что не нужно это все переплевывать.
Я даже не знал, будут они петь или нет. Это я потом понял, что Славка отлично строит голоса и что вообще возможны три голоса.
Самое основное было — сделать эти песни так, как чувствуют ребята. Именно поэтому мы убрали часть выигрышных песен вроде «Китай-города»: ее любила публика, но мы просто не знали тогда, как ее исполнять. Скоро, наверно, вернем.
Некоторые песни зазвучали совершенно иначе — «Хаски», «Спектакль», «Джек». Мы действительно все перепридумали — это не было искусственно, я просто говорил: «Ребята, давайте попробуем сделать эти песни с нуля — так, как мы бы сейчас это сделали». Иначе было невозможно — очень странно было убирать одни партии и вставлять другие. Поэтому многие вещи были переосознаны.
— Немного прицеплюсь к словам — ты сказал, что все, «естественно, развалилось», говоря про Даню и Катю. Почему естественно? Это было предопределено, по-твоему?
— Естественно, потому что и Даня, и Катя писали и пишут песни. Когда создавались OQJAV, у Дани не было такой загруженности, а у Кати не было «Обе две» — это были два или три года затишья между альбомами.
Там было с Катиной стороны голодание по музыке — у нее своей группы не было, и при этом был я, мы любили друг друга и понимали, что мыслим куда-то в одну сторону.
Мне очень нравилось и нравится до сих пор, что делает Катя, ей нравилось, что делаю я — и это как-то логично выросло в музыку. Я тогда писал песни больше, чем она — и так получилось, что песенником в этой группе стал я, а за красоту, вкус и секс отвечала Катя.
А то, что все, «естественно, развалится», мне изначально не казалось — это была сказка и удача.
У меня было такое ощущение в самом-самом начале, что откуда-то мне попались самые талантливые и самые свободные люди. Нам было классно, мы все время смеялись и так далее.
Нет, я тогда не рефлексировал о том, что это будет ненадолго или как-то еще. В любом случае, когда ты боишься потерять, то потеряешь. И я тогда не боялся — я понимал, что очень классно то, что происходит. Я был счастлив от музыки и процесса.
Затем у Кати возобновились «Обе две» — а когда ты делаешь свою песню, тебе всегда интереснее там.
Это просто факт: в своей песне ты воспроизводишь себя максимально точно и объемно — будто детей рожаешь, хотя я еще ни разу не рожал детей, и такое сравнение голословно. В то же время у Даниила стали появляться песни — когда я услышал его песню «Скорпионы», у меня просто глаза на лоб полезли от того, как это было красиво и необычно. Я понимал, что я так не напишу — не в том смысле, что хуже или лучше, а в том, что он иначе мыслит. У него все получается талантливо — вне зависимости от жанра.
Ребят по-прежнему обожаю, просто на закате я понимал, что пишу, и пишу, и пишу, но мы при этом что творчески, что лично не так близки, как в начале. Это строилось на дружбе, любви и классной близости, но со временем это растворялось, растворялось, уходило — причем, со всех сторон.
В какой-то момент я просто понял, что пойду дальше в этом проекте и мне нужно больше, а ребята не могли мне дать этого, и поэтому мы разошлись.
— Следишь за тем, что сейчас делает Даниил? Как ты относишься к группе «Мы» и ее успеху?
— Очень хорошо.
Мне кажется, это талантливые ребята. Я подписан на инстаграм Даниила, у нас по-прежнему много общих друзей, и мы общаемся раз в полгода, но шапочно.
Об успехе группы «Мы»: мне правда нравится, что делает Даня. Я с самого начала считал и продолжаю считать, что это страшно талантливый человек.
— «Листики-цветочки» получился очень многозвучащим — тут и свинг, и романс, и речитатив, и много того, чего раньше не было. Это со стороны как-то не вяжется с тем, что, как ты говоришь, в группе появился человек, у которого есть четкие понятия канонов, музыкального и антимузыкального. Как это получилось?
— Да черт его знает. Я говорил не о том, что у нас в группе появились каноны, а о том, что Славу им в том числе учили. Мы всегда в диалоге и всегда все обсуждаем.
Что касается жанра: есть вечный вопрос о том, что мы играем. Ты можешь назвать это «инди-попом», но в контексте эклектики ты никогда не поймешь, что это такое. Например, включишь песню «Цветочки» — и там босанова.
Включишь что-то другое — а там рок-баллада. Почему это называется инди-попом, непонятно.
Я говорю все время «я», «я», «я», «мне», «мне», «мне» из-за начального посыла. Зачаток песни приношу я — и мы потом уже с ней работаем. Понимаешь, когда в метро у тебя рождается мелодия и текст песни «Цветочки», она уже не может не быть босановой. Вопрос аранжировки здесь стоит, но ты понимаешь, что она жанрово идет в конкретную сторону. И если ты всех обманешь и сделаешь из этого финскую польку, то это будет … [обман], который все считают. Песня не будет происходить и звучать, как надо.
Меня никогда сам по себе не интересовал эксперимент с музыкой. Мне всегда было важно, чтобы изначальный песенный вектор доводился максимально точно. Эксперимент ради эксперимента меня не интересует конкретно в этой группе и в данной музыке.
То, что альбом получается эклектичным, — случайность. Может быть, мне все время скучно? Но я не могу себе представить десять «Блондинок», и мы такие выпустили альбом с десятью ее вариациями.
С другой стороны, ты, может быть, преувеличиваешь в том, что альбом особенно разный. Я вот смотрю на «Марту» и понимаю, что там тоже был вернисаж — то старая одесская песенка, то райский «Китай-город». Просто мы живем без тыквы — что хотим, то и делаем. Видел, кстати, хурму в форме тыквы? Очень круто — размером с яблоко, в форме тыкве, со вкусом хурмы.
Когда мы выпускали именно этот альбом, я понимал, что песни «Листики» и «Блондинка» будут популярнее, чем «Цветочки», — озираясь вокруг, это несложно представить. Но ведь песню «Цветочки»-то я люблю не меньше. Я люблю баловаться и шутить, а не только сопли с асфальта собирать и за блондинками бегать. Все нормально.
Подробнее на Афише
15 вопросов о вечном: «Обе две» vs OQJAV
Эстетика
Текст: Егор Мостовщиков
Фотографии: Елизавета Кочергина
06 апреля 2017
В концертном зале «Известия Hall» 14 апреля при поддержке самиздата «Батенька, да вы трансформер» пройдёт концерт группы «Обе Две»: обещают исполнить вечные песни о тоске и любви, а также материал с новой пластинки «Мальчик».
Главный редактор Snob.ru и основатель самиздата Егор Мостовщиков встретился с Катей Павловой, основателем группы «Обе Две», и Вадиком Королёвым, мужем Кати и основателем группы OQJAV (где с ним поёт Катя), и заставил их задавать друг другу вопросы и отвечать на некоторые из тридцати шести вопросов, после которых — заверяют учёные — даже незнакомцы влюбятся друг в друга.
Катя Павлова и Вадик Королёв
Вот какой вопрос: если бы сегодня вы узнали, что ровно через год умрёте, то что бы поменялось в вашей жизни?
Ну вообще, я всегда живу на очень сложной грани, которая очень мне помогает: всегда живу последним днём со знанием того, что мы никогда не умрём. Но это одно и то же на самом деле.
Вадик:
Я думаю, что я бы поговорил с бабушкой нормально, с мамой, с Катей. Я бы поехал куда-нибудь на море очень надолго, но мне почему-то кажется, что я стал бы собирать незаписанные какие-то песни и так далее, хотя это звучит бредово, потому что цели плюнуть в вечность у меня нет.
Я, кстати, про себя точно знаю, что я бы не стала срочно записывать альбом, делать дела, рожать, а стремилась бы всё отпустить и растворить.
Есть ли у вас тайное представление, как именно вы можете умереть?
Я думаю об этом всё время. Я очень часто представляю разные варианты своей кончины и самоубийства. Из всех способов я бы выбрала застрелиться, таблетки — неврастенические, это я не уважаю, а падать страшно. Мне всегда достаточно просто даётся принять решение в момент, поэтому курок — это моё. Больше всего на свете я боюсь умереть от пыток, и в смерти я боюсь только боли, даже болезней не боюсь, но я хотела бы оградить от них своих близких. Есть же наркотики, можно тогда от боли спасаться наркотиками, если это болезнь. Вот такие у меня планы на смерть.
Вадик:
А так я боюсь огня и люблю воду, но я не уверен, что хотел бы утонуть. Но упасть с огромной высоты в воду — это, наверное, классно.
А если можно было бы проснуться однажды утром с абсолютно любой способностью, то что каждый из вас бы выбрал?
Я бы выбрала не уставать.
Вадик:
А я бы выбрал способность подпрыгивать вверх на сто метров, потом приземляться и не разбиваться, и снова подпрыгивать. Наверное, эту способность можно назвать пружинностью. Но только мне нужна такая, чтобы я в любой момент мог остановиться, а не прыгать вечно и умереть от голода.
Мне кажется, мы сейчас отлично проиллюстрировали нашу семью на всех этих примерах.
Вадик:
Катя, у меня к тебе вопрос про твоё увлечение балетом. Как к тебе в голову пришла такая мысль? Мне показалось на тот момент это довольно странным и довольно непопулярным, а сейчас я вижу балет везде и всюду. Собираешься ли ты делать какие-то успехи, в том числе карьерные? Ты думаешь над тем, чтобы уйти из этой вашей дурацкой музыки и танцевать? Расскажи, как это вообще началось?
Ну смотри.
В первую очередь, меня очень бесит отсутствие у меня хорошей осанки. Я поняла, что самостоятельно с этим не справлюсь и мне нужна помощь. Потом я начала замечать, что всё время хочу балетный станок в доме. Помнишь, я много раз к тебе и к отцам подкатывала, но вы меня игнорировали. Потом пришлось найти балерину, которая будет меня учить. Карьеру балерины я делать не планирую, но несколько па в шоу-программе через пять лет хочу показать.
Вадик:
То есть в «Известиях» ты ничего не собираешься показывать?
Я ещё не готова и на шпагат ещё не села. Мне кажется, как только я сделаю это, обязательно это использую на сцене.
Вадик:
Следующий мой вопрос — максимально серьёзный. Когда я сломал тебе жизнь и пошёл работать на склад, когда развалился первый золотой состав «Обе две», и ты сидела дома, читая книжки — допускала ли, что музыки больше не будет? Если да, то с какого моста ты собиралась кидаться и что делать дальше?
Когда я тебе говорила, что, кажется, мне надо пойти пожить в хостеле или поработать в «Макдоналдсе», это были как раз те дни, когда я понимала, что это конец, больше я не выйду на сцену никогда в жизни.
Но на самом деле я понимаю, что это была клиника, и такого депресняка у меня больше, наверное, никогда не бывало. Но даже в тот момент я отдавала себе отчёт: это клиника — и при этом вообще никак не могла с этим справиться. Ты очень достойно себя вёл, во всём меня поддерживал, иногда у тебя начинался физический нервный тик, и я понимала, что ты здесь ни при чём и что нужно с этим как-то справляться.
Вадик:
А когда ты поняла, что всё, можно снова? И почему? Произошёл же какой-то переломный момент, когда ты сказала себе: «Блин, у меня ведь всё есть»?
Так вы же меня спасали постепенно. Сначала эта Alpha-Beta началась. Я решила, что ведь это совершенно легально, «Обе две» больше никогда не будет, я готова покончить с собой в любой момент, почему бы мне напоследок не поиграть электронную музыку? Потом ты под шумок со своим OQJAV ко мне подлез, потом я подумала «А чего я „Обе две“ не делаю?» Так что это не было щелчком, вы меня все взрастили.
Как вы познакомились?
Я приехала на гастроли сюда из Екатеринбурга, это была весна-лето 2011 года, и карта так легла, что нам надо было пожить в коттедже в Подмосковье, где Вадик жил со своей группой. Так мы и познакомились. Я приехала пожить.
И как вы оба изменились с тех пор?
А лучше стала в чём? Как это?
Кажется, я взвешеннее стала. Ну то есть все мои характерные черты с детства, которые я подавляла, я перестала подавлять, и как-то Вадик учит меня направлять это в добрую энергию, в хорошую.
Вадик:
Это про ответственность?
Да, у Вадика просто огромное сердце и обострённое чувство справедливости, как и у меня кстати. Поэтому надо соответствовать.
Вадик:
Я когда познакомился с Катей, во-первых, узнал, что бывают действительно откровенные люди.
Я допускал, что они есть, но не был с ними знаком. И с моим отцом (он тоже жил в нашем доме) Катя сразу начала говорить совершенно открыто — я не представлял, что так можно. То же касается и песен. Когда я послушал очень милых «Гонщиков», я не понял, почему ты пишешь такие песни, так нельзя писать, так не пишут. Я был удивлён.
За эти шесть лет я точно постарел. Появилась ответственность, сместились приоритеты, я впервые в жизни понял, что мне нужно за что-то/кого-то отвечать. Потому что я особо никогда не работал, ничем не занимался, вёл довольно принцевское существование. И тут мы поняли, что это какой-то неправильный путь, и я устроился на низкоквалифицированную работу на склад и понял, что мы можем делать какие-то шаги сами.
Ты очень впечатлительный. Как я.
Кто из вас главный?
Я очень стараюсь не быть главной, это моя проблема. Я просто этого не хочу, у меня в семье все женщины очень сильные, поэтому мне приходится немного сдерживать свою природу, потому что вообще я, мягко говоря, не феминистка.
Вадик:
А ты феминистка, шовинистка или историк?
Ты такой злой человек.
Вадик:
Просто Катя историк по образованию.
Я очень плохо училась, за меня сестра сдавала экзамены, я ничего не знаю по истории, а он любит в обществе сделать так: «Кать, ну ты вот как историк можешь прокомментировать ситуацию?»
А как с годами меняется ваша музыка?
Меняется.
Я думаю, что именно в плане музыки больше я на Вадика влияю, чем он на меня, потому что во мне есть много именно музыкального объёма вне нас двоих. Я провожу много времени с музыкантами. А в плане работы с текстом я знаю, что я воспитываюсь Вадиком. Мы любим играть в рифму: Вадик любит пародировать мои рифмы, а я его. Это у нас разные черты.
Вадик:
Вот, давайте как раз чуть-чуть поговорим про «Мальчика». Если я не ошибаюсь, то эта песня — не от первого лица, то есть создаётся впечатление, что в этой песне героиня — не ты.
Погоди, ты же прекрасно знаешь, от чего всё пошло! Ты придумал строчку от второго лица, которая звучала как: «Ты в том же платье, что и вчера, значит, ты не была дома». Потом я тебя шантажировала, сделала предложение, от которого невозможно отказаться, и забрала её себе. И всю остальную песню я была вынуждена писать от второго лица, тут очень простая схема.
Вадик:
Но там предполагается третье лицо или первое?
Эта песня — абсолютно про меня, конечно.
Мне очень важно почему-то запереть в себе ощущение юности всегда: чтобы ветерок, музыку, мальчиков, всё ловить на ощущении восемнадцати-двадцати лет. Не поступки совершать, а именно вдыхать мир так. Поэтому я очень счастлива появлению этой песни, я его поймала, это ощущение. Я писала, конечно, от второго лица про «ты», но с полной проекцией на себя.
Вадик:
Катя, ни разу в жизни не видел тебя на сцене неуверенной. Хотя — поскольку мы довольно часто видимся — знаю, что тебе свойственен полный спектр эмоций: ты можешь быть и робкой, и рыбкой, и Ребеккой, знаешь, что такое обида и досада. Почему так? Для тебя сцена — это условный рай, другой мир, ты полностью отключаешься, или всё-таки знаешь, что забыла дома включённый утюг?
Я знаю, что это наверное чуть ли не последний «мэджик», который у меня остался.
Потому что десять лет назад, когда ты пишешь новую песню, тебе кажется, что всё берётся из воздуха, ты ничего не контролируешь. И со временем, чем больше ты движешься в сторону профессионализма, тем меньше и меньше этого «мэджика» у тебя остаётся, потому что начинаются референсы, сравнения, правила.
Вадик:
В чём референсы и сравнения?
В музыке. Техника исполнения, вот это вот всё. А на сцене меня никто не трогает, и я знаю, что у меня есть эти полтора часа, когда никто не подойдёт и не даст мне никакой совет, никакой оценки. И у меня плохое зрение, я не вижу людей в зале. То есть вижу, но я могу фантазировать о том, что происходит. И это даёт небольшую уверенность, потому что я знаю, что это мои полтора часа, это моя собственность. Ты знаешь, что в это время можно всё, и ты — хозяин происходящего. Я точно знаю, что сейчас происходит моя жизнь, и ничья другая. Причём я это не контролирую, я не знаю, где эта кнопка, которая включает такое состояние.
Вадик:
А когда ты во время выступления кидаешь барабанные палочки в музыкантов или зрителей, ты метишь в кого-то конкретно или просто кидаешь как можно сильнее, чтобы кому-нибудь повезло?
Честно, я их кидаю просто как в последний раз. Надо кинуть так, чтобы эти палки запомнились. Дальше — божественная случайность, но, честно говоря, я очень радуюсь, когда в кого-то попадаю, хоть и делаю вид «боже, прости».
Вадик:
Круто, а я один раз поймал медиатор из рук гитариста. Это было очень классно. Я его подарил другу, потому что он был большим фанатом этой группы, сидел рядом и не поймал.
Какая группа?
Вадик:
Мы были школьниками, это была группа Scorpions.
Ты поймал медиатор группы Scorpions?
Вадик:
Да, из рук Маттиаса Ябса! И мой друг Миша, скорее всего, расстроился по этому поводу, но я, как свинья, этот медиатор хранил где-то год или полтора, и только потом ему подарил.
Я понял, что коллекционирование — это бред. А он, кстати, играл на гитаре, в отличие от меня.
Тот уровень известности, который у вас сейчас есть — это предел или хотелось бы чего-то большего? И если да, то зачем?
Как таковая известность меня мало интересует. Я имею возможность свободно передвигаться в метро! И если несколько раз в год меня узнают где-нибудь на улицах, я чувствую себя неловко, только если это происходит где-нибудь в электричке (а это бывает и в электричке).
Почему только когда в электричке?
Не знаю, я не разобралась, почему испытываю эту неловкость. Наверное, потому, что тебя застают врасплох. Но я стала с этим работать. А так вот бабушку мою волнует этот вопрос, она бы хотела быть знаменитой. Она поёт на концерте, после этого к ней подходит моя сестра и дарит букет цветов, а она говорит: «Надо было на сцене подарить!» — «Почему?» — «Чтобы все видели» — «Что видели?» — «Ну, как ты даришь мне цветы, и что я популярная!» Я очень люблю цветы, когда мне дарят цветы, но со сценой это не связано.
Мне нравится, что мы можем не работать на другой работе. Я не работала с тех пор, как переехала в Москву, Вадик поработал три года и сейчас тоже не работает. Мне кажется, для всех музыкантов и художников это очень важный барьер. Намного свободнее себя чувствуешь, когда его переступаешь.
Вадик:
Известность сама по себе меня, наверное, пугала бы. На данный момент мне точно хочется свободно и спокойно ходить по городу неузнанным, заходить в любой бар, читать. Я чувствую, что известность на меня как-то бы давила, не знаю, с чем это связано. Меня это очень пугает и мешает. Когда это происходит, несколько раз нас узнавали где-то в Питере, Минске, в Москве, мы просто были в каких-то заведениях, в этот момент я не понимал, куда себя деть. Мне казалось, что Катя в своей тарелке, а я был совершенно не в своей.
Дорогие читатели, если вы вдруг узнаете на улицах Королёва, не подавайте вида, он очень страдает.
Последний вопрос.
Вы же музыканты, у вас есть возможность наблюдать за данным вам отрезком времени и рассказывать человеку что-то про него самого, что-то, чего он сам не знает. Исходя из работы, которую вы делаете много лет уже, как бы вы описали сегодняшнего человека?
Вадик:
Мне кажется, что глобально ничего не меняется, а про других людей мне сложно сказать. Я в последнее время перестал брать с собой айпад и хожу с телефоном, который только звонит. Несмотря на то, что в современном мире нужно всегда быть на связи, я ловлю себя на мысли, что всё время делаю десять дел одновременно. И я понимаю, что классно не делаю ни одно из них. И я проверяю дела, всем отвечаю, только когда возвращаюсь домой. Может быть, это менее мобильно, но мне буквально дышать стало легче. Скорее всего, такая проблема есть почти у всех. Ушла прелесть писем, когда ты можешь отрефлексировать какие-то вещи, написать письмо другу или любовнику, потому что ты всегда на связи и успеваешь только слать сердечки.
А я, в широком смысле, не верю в моду и прогресс. Мне хочется дойти до того, чтобы писать не сиюминутные, а вечные песни, чтобы они были понятны любому поколению. Потому что, как мне кажется, в душах и сердцах глобально ничего не меняется.
Текст
Егор Мостовщиков
Москва
Фотографии
Елизавета Кочергина
Москва
Indie Sensation получает приз и новых поклонников
Королев (слева), Палова (в центре) и Шайхинуров на Тверской улице.Российская инди-сенсация Окуджав, выступавшая на фестивале «Ночь музыки» в Москве в минувшие выходные, завоевывает аплодисменты и поклонников, особенно после получения премии «Степной волк», учрежденной музыкальным критиком Артемием Троицким.
Несмотря на то, что группа относительно новая, ее участники уже давно играют. Певец и автор песен Вадим Королев выступал в Санкт-Петербурге со своей группой «Пилар», которая с тех пор распалась, а басистка Катя Павлова гастролировала по городу в качестве вокалистки с другой своей группой «Обе две», которая существует до сих пор.
Окуджав начал свою деятельность в Москве в прошлом году, когда Королев из Перми и Павлова из Екатеринбурга объединились с 24-летним уроженцем Екатеринбурга Даниилом Шайхинуровым. Вадим живет в Москве с 2007 года.
Королев и Павлова начали работать с Шайхинуровым 18 месяцев назад, а в ноябре вышел первый сингл группы, в который вошли песни «Взрослые», «До секса» и «Диджей». Их первый альбом «Окуджав» вышел в марте.
Название группы представляет собой вариант с ошибкой в написании фамилии советского певца и автора песен Булата Окуджавы.
«[Название] появилось, когда я была на гастролях. Вадим гулял по Арбату, где стоит памятник [Окуджаве]», — рассказала Павлова. «У нас была рабочая версия песни, предварительно названной «Окуджав» латинскими буквами. Все сложилось и получилось хорошо».
Королев сказал, что прямой связи между Окуджавом и Окуджавой нет. «Мы не являемся музыкальными преемниками Окуджавы, хотя и уважаем его».
Говоря о своих песнях, Королев и Павлова говорят, что документируют свою жизнь.
«Все дело в нас самих, — объяснила Павлова. «Мы не задаем себе жанр, стиль или направление. Вы просто живете и пишете о том, как живете, и живете, как пишете».
«Песни абсолютно автобиографичны, — сказал Королев. Другое дело, что в них есть какие-то детали, может, откуда-то взятые. Я думаю, в них нет ничего необычного, они самые обычные, что-то из повседневной жизни. Что-то происходит, и я думаю, что эти песни просто описывают это. В них нет ничего претенциозного. . Песни ни к каким выводам не приходят, они даже не должны иметь никаких выводов, для меня главное дать как можно более точное описание того, что происходит. Главное описать это так же точно, как вы увидеть это и как вы думаете, что это происходит».
Королев говорит, что его любовь к музыке началась с Майкла Джексона, которого он впервые увидел в детстве. «Дело в том, что я с ним не был знаком, но недавно скачал более-менее все его альбомы и начал вникать. В основном мы слушаем старую музыку. Не думаю, что проходит и две недели, чтобы я не прослушал несколько Альбомы Майкла Джексона».
«Он настоящий псих», — сказала Павлова о любви Королева к музыке Джексона. «Он идет в бар или на дискотеку и просит [ди-джея] поставить Майкла Джексона. Столько драк!»
Смотрите vk.com/okudjav, чтобы узнать новости о следующем концерте Окуджава.
Связаться с автором по адресу [email protected]
Театрализованная экскурсия по Старой и Новой Сретенке
В сцене допроса на Лубянке актеров окружает решетчатая клетка, а зрители рассаживаются снаружи.Это замечательная идея открыть заново отреставрированное старое здание, чтобы разобраться с некоторыми демонами и исследовать некоторых ангелов, все еще бродящих по темным углам. «Декалог на Сретенке» Саши Денисовой пытается сделать именно это для одного из московских театральных пространств — дочерней сцены Театра Маяковского на улице Сретенка, которая уже много лет закрыта.
Работая с режиссером Никитой Кобелевым и большой группой актеров, Денисова копалась в прошлом не только дома, который на самом деле стоит в Пушкаревом переулке, но и всего близлежащего района, центром которого является Сретенка.
Они составили 10 историй в 10 сценах и, рассказывая их, даже проводят экскурсию по отреставрированному зданию для двух групп зрителей, следующих разными маршрутами.
Сцены происходят на лестничных клетках, в фойе и в нескольких подсобных помещениях. Три сцены происходят даже в разных углах только что раздетого, недавно расширенного перформанса, который раньше был разделен на сцену и зрительный зал, а теперь представляет собой просто огромный открытый многоцелевой зал.
Сразу скажу, что у меня были проблемы с пониманием большей части того, что происходило во время представления. Это медлительное существо, только отчасти потому, что шоу должно постоянно ждать, пока странствующая публика его догонит. Также казалось, что несколько сказок были включены не потому, что они были хорошими историями, хорошо рассказанными, а потому, что они поразили кого-то интересными идеями на раннем этапе планирования, после чего никто никогда не думал резать сценарий ножницами.
Втянуть Антона Чехова в любой рассказ о театре в Москве, например, не составляет труда.
Но длинная, запутанная история о застенчивом Чехове, посещающем бордель, полный грубых, грубых женщин, чтобы собрать типы персонажей для своих рассказов, просто никуда не денется.
Певица, репетирующая со сварливым режиссером и невнятным дирижером, дает нам возможность услышать о некоторых известных людях, которые работали на этой сцене на протяжении десятилетий. Но, если не считать списка нескольких известных имен, эскиз остается на месте очень долгое время.
Сцена, в которой богобоязненная женщина противостоит безбожным тайным полицейским, предположительно в 1930-х годах, страдает от общей проблемы, которая затрагивает любого, кто пытается внедрить благочестие веры в театральное представление: это деспотично и легкая мораль неубедительна.
Но ладно, я сказал свои самые резкие слова. Также обязательно нужно отметить, что несколько сцен попали в цель.
Два связаны с последней женщиной, проживающей в доме, которая хорошо помнит историю своего района. В одной стремительной, содержательной сцене изображено противостояние двух мужчин — внука заключенного, казненного тайной полицией, и внука человека, осуществившего казнь.
Одна искажающая время сцена начинается с рассказа о современной молодой женщине (чудесно расстроенная Наталья Палагушкина), которая предала друга, но превращается в жестокий допрос в недрах Лубянского охранного управления, предположительно, опять же, в 1930 с.
Непосредственная близость штаб-квартиры Лубянки к Сретенке не дает покоя этому шоу и обеспечивает некоторые из его самых убедительных моментов.
Но, возможно, кульминация «Декалога» происходит в самом маленьком пространстве из всех, когда зрители втиснуты в несколько стульев, разбросанных перед вешалками актеров за кулисами. Это служит уютной квартиркой бабушки (Людмила Иванилова), которая не хочет покидать свое пожизненное жилище, внучка (Анастасия Цветанович) мягко уговаривает ее продать, а вдумчивый риелтор (Юлия Соломатина) смотрит грустно.
Здесь лучше, чем где бы то ни было, ощущается тяготение плоти и сырости, теплого дыхания к холодному, жесткому, кажущемуся равнодушию архитектуры. Актеры, играющие бабушку и внучку, время от времени меняются ролями, напрямую играя с истиной, что возраст — это число, а молодость — это состояние души.